Юз Алешковский — писатель, поэт и бард

Алешковский Юз — русский прозаик, поэт и сценарист, автор-исполнитель песен. С 1979 года живёт в США. Лауреат Немецкой Пушкинской премии, присуждённой в 2001 году по совокупности — «за творчество, создаваемое писателем с 50‑х годов, сделавшее его одной из ведущих личностей русской литературы XX века».

Алешковский – биография вкратце

Вариант 1

Алешковский Юз, настоящее имя — Иосиф Ефимович (р. 1929), прозаик, поэт, сценарист.

Родился 21 сентября в Красноярске. Затем семья Алешковских переезжает в Москву. Отечественная война прерывает учебу в московской школе. Семью Алешковских эвакуируют.

В 1947 Алешковский призывается в ряды Советской армии. Служит во флоте, но за нарушение дисциплины приговаривается к четырем годам заключения. 1950 — 53 — лагерная жизнь. После освобождения работает шофером, затем на стройке.

В 1955 возвращается в Москву. Начинает зарабатывать на жизнь литературным трудом: пишет и публикует детские сказки, рассказы, сценарии для кино и телевидения — «Два билета на электричку» (1964), «Черно-бурая лиса» (1967), «Кыш, два портфеля и целая неделя» (1970).

Одновременно работает над повестями и рассказами, которые не могли быть опубликованы из-за того, что касались запретных для советской литературы тем (лагерная жизнь, фальшь и лицемерие, пронизывавшие советскую действительность, и т. д.).

Самое известное из этих произведений — повесть «Николай Николаевич». Эти произведения, распространявшиеся через самиздат, делали автора весьма популярным среди интеллигентной молодежи. К тому же он был автором известных лагерных песен: «Товарищ Сталин, вы большой ученый», «Окурочек», «Советская пасхальная» и др., которые пели в молодежных компаниях по всей стране.

В 1979 некоторые лагерные песни Алешковского были напечатаны в «Метрополе», перестав быть анонимными. В результате он вынужден был эмигрировать. Сначала он жил в Вене, где написал роман «Карусель» (издан в 1983), затем получил разрешение на въезд в США, где с 1979 и живет в городе Миддлтаун (штат Коннектикут). В США были опубликованы написанные ранее произведения: в 1981 — «Кенару» (1974 — 75), в 1980 — «Маскировка» (1978), в 1980 — роман «Рука» (1977 — 80).

В 1982 опубликована повесть «Синенький скромный платочек». Юз Алешковский живет и работает в США.

Вариант 2

Алешковский Иосиф Ефимович (псевдоним Юз) родился в 1929 году 21 сентября. Родом сценарист, прозаик, поэт с города Красноярск. Иосиф вместе с семьей переселяются в Москву, где Иосиф идет в школу. Получить образование парень не успевает, так как начинается Великая Отечественная война. Семью эвакуируют, а молодого Иосифа в 1947 году призывают в армию. Он попадает служить моряком в военно-морской флот, но из-за проблем с дисциплиной получает четыре года лишения свободы в лагере с 1950 по 1953 год. Отбыл срок заключения, Алешковский Юз идет работать, что б прокормить себя. В 1955 году Иосиф возвращается дамой, в Москву, где начинает заниматься литературой, что б выжить. Занимается многосторонним трудом: рассказы, сказки, трудится над текстами для телевиденья. С 1964 года появляются его произведения : «Два билета на электричку», потом, в 1967 году мир увидел «Черно-бурая лиса», и в 1970 — «Кыш, два портфеля и целая неделя».

Для Алешковского четыре года заключения были неким шрамом в душе. Параллельно своим шедеврам, писатель пишет работы, которые касаются лагерей и тюрем, рассказывая о внутренней жизни заведений, лицемерие в советских реалиях. Но типография отказалась от печати книг такой тематики, ибо она запрещена в советской литературе. Но все же она так хотел, что бы мир увидел его творения, и занялся само изданием. На счету писателя также есть и песни тюремной тематики, такие как «Окурочек», «Товарищ Сталин, вы большой ученый» и другие.

Из-за своей тематики произведений и песен, Алешковский Иосиф покидает Союз. Сперва писатель едет в Вену, где пишет «Карусель»( в печати с 1983 года), затем, как получил разрешение, переезжает в Мидлтаун, штат Коннектикут, США в 1979 году, где сейчас живет и работает.

Вариант 3

Иосиф Ефимович Алешковский (Юз)— писатель, поэт и бард, сценарист. Был одним из создателей неформального объединения «БаГаЖъ», куда входили А. Г. Битов, Б. А. Ахмадулина и М. М. Жванецкий. Эмигрировал из СССР в 1979 году, живет в США. Вскоре после рождения Иосифа семья переехала в Москву, где мальчик поступил в школу, но во время Великой Отечественной войны жили в эвакуации. В 1947 году Алешковского призвали на службу в Вооруженные силы, где проходил службу в Военно-морском во флоте. За нарушение дисциплины был приговорён к 4 годам заключения, которое отбывал с 1950 по 1953 гг. в лагере.

После освобождения работал шофёром на целине и на стройке. В 1955 г. возвратился в Москву и начал зарабатывать на жизнь литературным трудом. С 1959 г. стал писать песни на свои стихи. Официально считался автором детских книг и сценариев для кино и телевидения, а неофициально выступал как исполнитель собственных песен. Из них наиболее известна песня «Товарищ Сталин, вы большой учёный». После публикации текстов «лагерных» песен в альманахе «Метрополь» писатель был вынужден эмигрировать — в 1979 году он уехал в Австрию, а затем переехал в США. В 1995 г. записал с Андреем Макаревичем диск «Окурочек».

Читайте также: Нагибин Юрий Маркович (1920/1994) — советский писатель, сценарист. Известность Нагибину принесли в начале 50‑х годов рассказы «Трубка», «Зимний дуб», «Комаров», «Четунов», «Ночной гость». Рассказы Нагибина сложились в циклы, объединенные общей тематикой, героями и образом автора, например, цикл путевых рассказов. Повесть «Страницы жизни Трубникова» послужила основой для фильма «Председатель» (1964), поставленного режиссером Алексеем Салтыковым.

Полная биография — Алешковский Юз

Алешковский Юз (настоящее имя Иосиф) Ефимович [21.9.1929, Красноярск] — прозаик, поэт, бард.

Детские годы прошли в Москве. В 1950, во время службы на Тихоокеанском флоте, был приговорен к 4 годам заключения «за нарушение воинской дисциплины». В лагере написал свою первую песню «Птицы не летали там, где мы шагали».

В 1955 возвращается в Москву, где до 1963 работает сначала шофером, потом на стройке.

В литературу входит как автор получившей резонанс «Песни о Сталине» («Товарищ Сталин, вы большой ученый…», 1959). «Для меня это было совершенно неожиданно, потому что написал я ее и пропел для себя в одиночестве и не рассчитывал ни на какой успех. А когда я увидел реакцию слушателей <…>, меня это удивляло. <…> Она действительно стала шлягером, что мне было лестно, поскольку, значит, я уловил общелюдское настроение советских граждан и как-то выразил то, что чувствовали они» (Глэд Д.— С.115).

В 1963 Алешковский Юз бросает работу и становится профессиональным писателем, начиная двойную литературную жизнь — официальную (как автор детских книг и сценариев для кино и телевидения) и скрытую, создавая «серьезную прозу», напечатать которую смог только впоследствии за границей. Первым таким произведением становится повесть «Николай Николаевич» (1970, опубл. в 1980), получившая необычайную популярность в самиздате (написана от лица молодого вора, работающего после освобождения из лагеря в биологическом институте и раскрывающего глупость лысенковской псевдонауки).

В 1979 выходит московский самиздатовский альманах «Метрополь» включающий несколько лагерных песен Алешковского. В этом же году Алешковский эмигрирует сначала в Вену, а затем в США, где проживает в Кромвелле, штат Коннентикут. Касаясь писательского имиджа Алешковского, исследователь пишет: «Непростой и на первый взгляд хулиганствующий писатель. <…> Его кривлянья в прозе, ерничанье, сплошные идеоматические выражения, присущие нашему великому и могучему, сбивают с толку. Потому многие начинают судить об авторе с тех позиций, что он-де из рода тех, кто “из-за красного словца не пожалеет матери-отца”. Но это поверхностный взгляд, внешняя мишура, не имеющая никакого отношения к сути этого не такого уж и простого писателя» (Бондарев А. С.180, 181).

Предшественниками Алешковского в качестве мастеров разрабатываемой им сказовой прозы являются Н. Лесков, М. Зощенко, Е. Шварц (по определению П.Майер).

Отмечая его принадлежность к реалистической линии развития русской литературы, исследователь тут же уточняет: «Но реалист особый». В его прозе тесно переплелись реализм и абсурд, зачастую меняясь местами.

«После многолетнего шествия большевиков по стране все было поставлено с ног на голову. Сама жизнь была превращена в сплошную игру в “ЧЕПУХУ”, которой не предвиделось в обозримом будущем конца. И поняв все это, начинаешь осознавать: все кривлянья, ужимки, сплошное ерничанье Алешковского в прозе — это не более, чем желание соответствовать своему времени. Какое время на дворе, таков вития!» (Бондарев А. — С.186,187). По мнению самого Алешковского, он «безусловно, является одним из учеников Федора Михайловича Достоевского» (как создателя метода «фантастического реализма»). «Все мои книги написаны о современной советской жизни. <…> Так вот, советская действительность мне кажется фантастически абсурдной, то есть не подходящей ни под какие регулярные мерки, не соответствующей никаким божественным или человеческим замыслам, что метод воспроизведения этой реальности может быть только фантастический.

Будь я, скажем, рецензентом Алешковского, я бы написал, что его излюбленный жанр — фантасмагория, в которой реалистическое угадывание более четко, чем в бытописательстве, даже в критическом бытописательстве» (Глэд Д.— С. 121). Поясняет писатель и другую формальную, а именно монологическую особенность своей прозы: «Только в самом монологе я нахожу возможности рассказывать какую-нибудь историю, даже не с интонацией героя, а с интонацией того, кто ее рассказывал моему герою. И я не открыл, собственно говоря, этот жанр: роман-монолог. От первого лица написана масса произведений в мировой литературе» (Там же). «Каждое его произведение тяготеет к устному рассказу. И оказывается при ближайшем рассмотрении, что такой рассказ-монолог — это всегда спор с советской идеологией, чуждой нравственному и философскому пафосу русской литературы» (Майер П.- С.528).

Сюжеты Алешковского, как правило, анекдотичны, в основе рассказа-монолога лежит какой-то невероятный случай. Кульминацию образуют не события, а столкновение лексики из разных стилей в пространстве рассказа, смысл которого — это обнаружение конфликта между голосами. Например, в финале рассказа «Маскировка» (1980) герой, помещенный в сумасшедший дом, вправду сходит с ума, когда понимает, что всю жизнь жил обманутый и что его преданность режиму — это чудовищная ошибка. Рассказ завершается бредовой тирадой, где в речь алкоголика вплетены советские лозунги и пародии на обрывки реклам: «Ой, молчу. Не надо звать санитаров! Молчу. Но я скажу еще всего лишь одно слово: Люди! Не грейте на костре портвейна! Люди! Ешьте тресковое филе! Оно вкусно и питательно. Долой “Солнцедар”! Ша-а-ай-бу!» (Там же). Смех — еще один из самых структурообразующих элементов его прозы. «У Алешковского — дар видеть смешное и там, где, казалось бы, нет ничего смешного. <…> …смех Алешковского — это приговор времени. Это уже не “улыбательная сатира” давно минувших дней, все гораздо серьезнее. <…>.

Проза Юза Алешковского — это еще одно подтверждение той, казалось бы, прописной истины, что человечество расстается смеясь со своим прошлым. Смех во всех вариантах и проявлениях: и иронический, и сардонический, и саркастический, и какой там еще. Лично я ловил себя на мысли, когда читал прозу Алешковского, что мне смешно. Но смешно как-то по особому. С каждым взрывом хохота с меня спадали невидимые глазу шоры, рубанок смеха сдирал пропагандистские наслоения, освобождая меня. Смех у Алешковского врачующий: это “скальпель” писателя, отсекающего идеологические метастазы, проникшие в душу, умы и сердца» (Бондарев А.— С. 184, 185–186). По своему языку произведения Алешковского относятся к «той новой русской прозе», в которой «умело и тонко воспроизводимый автором чужой голос (голос рассказчика или “лирического героя” <…>) странным образом сливается в нашем сознании с голосом автора. Говоря проще, впервые в русской литературе на этом самом оруэлловском “новоязе” заговорил не персонаж, а сам автор <…> Причудливая, неграмотная, жаргонная, то есть так или иначе искаженная речь в художественном произведении никогда раньше не воспринималась нами как голос самого автора» (Сарнов Б. Смотрите, кто пришел. М., 1992. С. 577, 576).

Явлению этому находится объяснение. Отметив, что «полюсами в языке героев Алешковского являются, с одной стороны, свинцовый бюрократический жаргон, а с другой — библейский распев, в котором фразы часто вводятся союзом “ибо”, образуя интонационный контрапункт», исследователь делает упор на главном: «В России разница между нормативным литературным языком образованной части общества и различными группами разговорного языка, включая диалекты и профессиональный жаргон, заметно стерлась в эпоху возросшего социального угнетения. Языком массы (массовой культуры) стал язык журналистских клише. Именно в нем обрела опору идеологически обусловленная советская культура. Искусственная и потому бессодержательная литература социалистического реализма вкупе со средствами массовой пропаганды непоправимо изуродовала печатное слово. <…> Алешковский Юз, стремясь возвратиться хотя бы к самой элементарной духовной цельности, использует как бы сырой язык, еще не подвергшийся обработке, не сведенный к формуле и не получивший признания правящих сил. Главными героями, как правило, он избирает людей необразованных, так как его цель — представить совершенно свежий, не испорченный книжной наукой взгляд на мир» (Майер П. — С.533,557,532).

Сам писатель, обращаясь к замкнувшимся в своем языковом пуританстве эмигрантам первой волны, по этому поводу высказывался: «Или вы полагаете в своей безмятежно демократической Америке, что если лагерная жизнь миллионов людей стала частью общей страдальческой жизни России, то ее язык должен был остаться прежним: мастеровой — мастеровым, крестьянский — крестьянским, пижонский — пижонским, гешефтерский — гешефтерским, а целомудренно-девичий — целомудренно-девичьим и так далее? Вы ошибаетесь. Язык лагерей и тюрем, в которых соседствовали судьбы святых и убийц, гениев и растлителей малолетних существ, рабочих и грязных мошенников, крестьян и скотоложцев, балерин и форменных каннибалок, священнослужителей и хулиганов, философов и карманников, язык невинных душ и неимоверных злодеев не мог не смешаться, не мог делать вид, что судьба людей не имеет к его судьбе никакого отношения. Но и приняв в себя то, без чего он вполне сумел бы обойтись, то, что даже безобразно выражало мытарства страны и народа, он не вымер, не утратил своей сущности, считая для себя более приемлемым и безобидным явлением живой воровской жаргон и самый грязный мат, чем мертвую фразеологию партийных придурков и прочих гнусных трекал. И сколько бы десятилетий подряд они ему ее не навязывали, как бы ни втесы-вали в самую душу с помощью всех средств своей взмыленной пропаганды, мой родной русский язык отторгает от себя ложь партийного мертвословья…» («Карусель», 1989).

«Доказывая, что бюрократический язык и логика, им порожденная, неизбежно приводят к безумию, Алешковский Юз в качестве мерила естественности использует поведение животных — их ведь не совратить словесными уловками и умозрительными построениями. <…> Недаром Фан Фаныч несколько раз поднимает тост за зверей в зоопарке как своих товарищей по заключению» (Майер П.— С.531). Тем же «мерилом правды» выступают у Алешковского и «универсальные потребности и инстинкт пола и самосохранения» (Там же).

«Центральная тема творчества Алешковского — сохранение духовной чистоты индивидуума, который способен противостоять клише всех угнетателей благодаря тому, что хорошо знает жизнь, мир и прежде всего — собственное тело. Эта тема связывает творчество Алешковского с основным направлением западноевропейской литературы XIX и XX вв. <…> В лице Юза Алешковского русская литературная традиция остается верной себе и отстаивает прежние ценности с той же страстью, с тем же воистину религиозным пафосом, что и во времена Достоевского и Толстого» (Там же).

Книги Алешковского переведены на английский, немецкий и французский языки.

Алешковский Юз – Автобиография

Если бы величайший из Учителей, Александр Сергеевич Пушкин, не научил меня эдак вот мужествовать при взгляде на жизнь прошедшую, то я ни в коем случае не отважился бы самолично знакомить Читателя с небюрократизированным вариантом своей автобиографии.

Откровенно говоря, жизнь свою я считаю, в общем-то, успешной. Но для начала вспомним, что успех — от глагола «успеть».

Начнем с того, что успех сопутствовал мне буквально с момента зачатия родителями именно меня, а не другой какой-нибудь личности, в Москве, суровой зимой 1929 года. Слава богу, что я успел родиться в Сибири, в сентябре того же года, потому что это был год ужасного, уродливого Перелома, и мало ли что тогда могло произойти.

Затем я успел возвратиться в Москву и познакомиться с уличным матом гораздо раньше, к сожалению, чем со сказками братьев Гримм. Потом я оказался в больнице с башкой, пробитой здоровенным куском асфальта, что навсегда нарушило в ней способность мыслить формально-логически и убило дар своевременного почитания здравого смысла.

Потом я пошел в детсад, но исключен был из него вместе с одной девочкой за совершенно невинное и естественное изучение анатомии наших маленьких тел. Так что в школу я попал человеком, слегка травмированным варварски-бездушной моралью тоталитарного общества.

Прогуливая однажды, я свалился в глубокий подвал, повредил позвоночник, но выжил. Врачи и родители опасались, что я останусь лилипутом на всю жизнь, хотя сам я уже начал готовиться к карьере малюсенького циркового клоуна.

К большому моему разочарованию, я не только продолжал расти, но превратился в оккупанта Латвии вместе с войсковой частью отца; успешно тонул в зимних водах Западной Двины; потом успел свалить обратно в Москву и летом сорок первого снова махнуть в Сибирь, в эвакуацию.

Вообще, многие наиважнейшие события моей жизни произошли за Уральским хребтом. Так что я имею больше конкретных прав называться евразийцем, чем некоторые нынешние российские политики, стоящие одной ногой в Госдуме, другой — в Индийском океане.

Во время войны, в Омске, я успел влюбиться в одноклассницу буквально за месяц до зверского указа Сталина о раздельном обучении двух полов. По всем предметам я в школе драматически не успевал. Это не помешало мне успеть не только схватить от любви и коварства, от курения самосада и голодухи чахотку, не только выздороветь, но и возвратиться в Москву здоровенным верзилой — победителем палочек Коха, умеющим стряпать супы, колоть дрова, растить картошку, а также тайно ненавидеть вождя, с такой непонятной жестокостью прервавшего романтические общения мальчиков с девочками в советской школе.

Я был весельчаком, бездельником, лентяем, картежником, жуликом, хулиганом, негодяем, курильщиком, беспризорником, велосипедистом, футболистом, чревоугодником, хотя всегда помогал матери по дому, восторженно интересовался тайной деторождения и отношения полов, устройством Вселенной, происхождением видов растений и животных и природой социальных несправедливостей, а также успевал читать великие сочинения Пушкина, Дюма, Жюля Верна и Майн Рида. Может быть, именно поэтому я ни разу в жизни своей никого не продал и не предал. Хотя энное количество разных мелких пакостей и грешков успел, конечно, совершить.

Я проработал с полгода на заводе, но школу кончить и вуз так и не успел, о чем нисколько не печалюсь. Вскоре произошло событие не менее, может быть, важное, чем победа именно моего живчика в зимнем марафоне 1929 года, года великого и страшного Перелома. Я без ума втрескался в соседку по парте в школе рабочей молодежи. Любовь эта напоминала каждую мою контрольную по химии: она была совершенно безответна. Дело не в этом.

К счастью, общая химия Бытия такова, что я с тоски и горя начал тискать стишки, то есть я изменил соседке по парте, Ниночке, и воспылал страстной любовью к Музе, которая впоследствии не раз отвечала мне взаимностью. Вообще, это было счастьем — успеть почувствовать, что любовное мое и преданное служение Музе — пожизненно, но что все остальное — карьера, бабки, положение в обществе, благоволение властей и прочие дела такого рода — зола.

Потом меня призвали служить на флот. Переехав очередной раз Уральский хребет, я совершил ничтожное, поверьте, уголовное преступление и успел попасть в лагеря до начала корейской войны. Слава богу, я успел дожить до дня, когда Сталин врезал дуба, а то я обогнал бы его с нажитой в неволе язвой желудка.

Вскоре маршал Ворошилов, испугавшись народного гнева, объявил амнистию. Чего я только не успел сделать после освобождения! Исполнилась мечта всей моей жизни: я стал шофером аварийки в тресте «Мосводопровод» и навечно залечил язву «Московской особой».

Начал печатать сначала отвратительные стишки, потом сносные рассказики для детей. Сочинял песенки, не ведая, что пара из них будет распеваться людьми с очистительным смехом и грустью сердечной.

Вовремя успел понять, что главное — быть писателем свободным, а не печатаемым, и поэтому счастлив был пополнять ящик сочинениями, теперь вот, слава Богу и издателям, предлагаемыми вниманию Читателя.

Ну, какие еще успехи подстерегали меня на жизненном пути? В соавторстве с первой женой я произвел на свет сына Алексея, безрассудно унаследовавшего скромную часть не самых скверных моих пороков, но имеющего ряд таких достоинств, которых мне уже не заиметь.

Я уж полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою прощальной, как вдруг, двадцать лет назад, на Небесах заключен был мой счастливый, любовный брак с прекраснейшей, как мне кажется, из женщин, с Ирой.

Крепко держась друг за друга, мы успели выбраться из болотного застоя на берега Свободы, не то меня наверняка захомутали бы за сочинение антисоветских произведений. Мы свалили, не то я не пережил бы разлуки с Ирой, с Музой, с милой волей или просто спился бы в сардельку, заключенную в пластиковую оболочку.

В Америке я успел написать восемь книг за шестнадцать лет. Тогда как за первые тридцать три года жизни сочинил всего-навсего одну тоненькую книжку для детей. Чем не успех?

Разумеется, я считаю личным своим невероятным успехом то, что сообща со всем миром дождались мы все-таки часа полыхания гнусной Системы, ухитрившейся, к несчастью, оставить российскому обществу такое гнилостное наследство и такое количество своих тухлых генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия.

Так что же еще? В Америке, во Флориде, я успел, не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя, спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на стопроцентную успешную операцию на открытом сердце.

Всего-то делов, но я действительно успел в тот раз вытащить обе ноги с того света, что, ей-богу, было еще удивительней, чем миг моего зачатия, поскольку…

Честно говоря, если бы я имел в 1929‑м какую-нибудь информацию об условиях жизни на Земле и если бы от меня лично зависело, быть или не быть, то… не знаю, какое принял бы я решение. Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о войнах, геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, диком бреде советской утопии, террариумах коммуналок и т.д. и т.п., все равно я успел бы завопить: БЫ-Ы-Ы-ЫТЬ! — чтобы меня не обогнала какая-нибудь более жизнелюбивая личность. Возможно, это была бы спокойная, умная, дисциплинированная, прилежная, талантливая, честнейшая девочка, меццо-сопрано или арфистка, о которой мечтали бедные мои родители..

Одним словом, сегодня, как всегда, сердечно славословя Бога и Случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, строк печальных не смываю; жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед Свободой благоговею.

Понимаю, что многого не успел совершить, в том числе и помереть. Не знаю, как насчет остального, например хорошей натаски в латыни, греческом и английском, а врезать в свой час дуба я всегда успею.

Поверь, Читатель, в чем‑в чем, а в таком неизбежном деле ни у кого из нас не должно быть непристойной и истерической спешки.

9 интересных фактов из жизни Алешковского

Однажды Алешковского назвали “писателем, которого нельзя цитировать”. Действительно, матом его герои – они же рассказчики – не ругаются, а разговаривают. Так и жизнь у них такая. Главный герой повести “Николай Николаевич” (1970) — карманник, работающий в научном институте донором генетического материала. В “Кенгуру” (1974 – 1976) – старый вор. В “Синеньком скромном платочке” (1980) – пациент сумасшедшего дома.

Повести Алешковского написаны в сказовой манере, он продолжает традиции Лескова и Зощенко. Иосиф Бродский говорил, что он прозаик, не “диктующий языку”, а “пишущий под диктовку языка”. Впрочем, кое-что Алешковский русскому языку всё же “продиктовал”. Его “Песня о Сталине” ушла в народ и разошлась на цитаты. Причём имя автора, конечно же, мало кто знал.

Песню исполнял молодой Владимир Высоцкий, в одной статье о нём довелось прочитать: “Эту песню приписывали Высоцкому, хотя на самом деле ее автор Александр Галич…” В магнитофонных записях (в исполнении автора, и не только) расходились и другие песни: “Советская пасхальная”, “Личное свидание”. В 1979 году Алешковский Юз эмигрировал в Америку, где и проживает до сих пор.

Мы предлагает вашему вниманию подборку интересных фактов из биографии писателя.

1. Алешковский Юз провел четыре года (с 1950 по 1953) в лагере “за нарушение воинской дисциплины”. По его собственному признанию, во время службы на Тихоокеанском флоте угнал с компанией автомобиль секретаря парткома, а потом подрался с патрулем, который его остановил.
2. До эмиграции Алешковский Юз был детским писателем, выпустил четыре книги: “Два билета на электричку” (1964), “Черно-бурая лиса” (1967), “Кыш, Двапортфеля и целая неделя” (1970), “Кыш и я в Крыму” (1975). По его сценариям сняты фильмы: “Вот моя деревня” (1972), “Происшествие” (1974), “Кыш и Двапортфеля” (1974) и “Что с тобой происходит?” (1975).
3. Первая публикация Алешковского в СССР после долгого перерыва произошла во время перестройки в журнале “Новый мир” (1988, № 12). Это были тексты песен “Личное свидание”, “Окурочек” и, конечно, самой знаменитой “Песни о Сталине”.
4. Строки “Товарищ Сталин, вы большой ученый – в языкознанье знаете вы толк” – намёк на работы Сталина “Марксизм и вопросы языкознания. Относительно марксизма в языкознании” (“Правда”, 20 июня 1950 года) и “К некоторым вопросам языкознания. Ответ товарищу Б. Крашенинниковой” (29 июня 1950 года, “Правда”, 4 июля 1950 года). Это была полемика с так называемым “новым учением о языке” – теорией, которую выдвинул археолог и историк Н.Я. Марр (1864 – 1934). В 1951 году работы Сталина были изданы отдельной брошюрой, многократно переиздавались и пропагандировались.
5. “В чужих грехах мы сходу сознавались, этапом шли навстречу злой судьбе, но верили вам так, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе” – намёк на строки из “верноподданнического” стихотворения М.В. Исаковского “Слово к товарищу Сталину” (1945): “Спасибо Вам, что в годы испытаний Вы помогли нам устоять в борьбе. Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе”.
6. “И вот сижу я в Туруханском крае, здесь конвоиры, словно псы, грубы, я это всё, конечно, понимаю, как обостренье классовой борьбы” – намёк на тезис Сталина, высказанный 9 июля 1928 года на Пленуме ЦК ВКП(б), что по мере развития социализма и “нашего продвижения вперед” “сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться”.
7. “То дождь, то снег, то мошкара над нами, а мы в тайге с утра и до утра, вот здесь из искры разводили пламя – спасибо вам, я греюсь у костра” – намёк на газету социал-демократической рабочей партии “Искра” (1900 – 1905) с эпиграфом-девизом “Из искры возгорится пламя!” (взят из стихотворения декабриста Александра Одоевского “Струн вещих пламенные звуки…”, написанного в Читинском остроге в ответ на пушкинское послание “Во глубине сибирских руд…”)
8. “Мы рубим лес по-сталински, а щепки – а щепки во все стороны летят” – намёк на выражение “лес рубят – щепки летят”, якобы сказанное Сталиным в конце 1930‑х годов как оправдание большого числа жертв при репрессиях.
9. В песне “Товарищ Сталин” также упоминается умерший в лагере марксист, который был “правым уклонистом”. Это значит – сторонником правой оппозиции в ВКП (б) (1928 – 1930), которая выступала, в частности, против жёстких мер во время коллективизации. Многие сторонники этой фракции подверглись репрессиям.